Я сидел, откинувшись на спинку мягкого переднего сидения машины, сжимая в руке холодную сталь обреза. Ловушка захлопнулась, и я был окружен группой захвата, готовой в любой момент начать атаку. А пока еще никто из них не догадывался, что машина эта угнанная, а за нами тянулся длинный кровавый след.
На приборной панели стояла початая бутылка коньяка, к которой я время от времени прикладывался. Посмотрев незаметно по сторонам, но никого не увидев в темноте ночи, я дотянулся до нее и открутил зубами пробку.
Но я знал, что они где-то поблизости, и старался что-либо разглядеть в окна, однако все по прежнему оставалось спокойным и ничто не выдавало их присутствия.
Я поднес бутылку к губам и сделал несколько судорожных глотков. Вкуса коньяка я больше не ощущал, и потому казалось, что пью обыкновенную водопроводную воду.
Больше всего не люблю ожидания, тем более, что я знал о безысходности создавшегося положения. Впрочем, исход был, и потому я постоянно держал два пальцах на курках. В стволах оставалось два последних патрона, и один из них будет мой.
Я проклинал себя за то, что вернулся. Не сделай я этого, то сейчас был бы уже далеко от этого места. А теперь оставалось лишь пустить пулю в лоб или снова переживать унижения тюремной камеры. Но и это ровным счетом ничего не давало. Разве что на какое-то время растянуть агонию от воспоминаний о вечно переполненной грязной камере с неизменными вшами, клопами и тараканами, от скверной тюремной баланды, и невыносимой вони параши, которой казалось насквозь пропитаны все стены. Меня лихорадочно передернуло. Нет, только не это...
... Единственным человеком, кто меня действительно любил, был мой дедушка. Он был простым и добрым, а его ласковая улыбка всегда согревала меня и уносила прочь все печали и тревоги.
Каждый раз, когда я приезжал проведать его, в первую очередь он закармливал меня всевозможными, доселе невиданными, сладостями и непременно заставлял выпить огромную кружку густого, тягучего парного молока. Я до сих пор помню его непередаваемый аромат летнего луча и свежескошенного сена.
Все оборвалось совсем внезапно. Меня тогда не было с ним рядом, но в подсознании началось зарождаться смутное предчувствие беды. Я готов был бросить все и бежать к деду, однако обстоятельства не позволили мне этого сделать. Когда мне сказали, что деда убил одурманенный самогоном сосед, до меня не совсем ясно дошел смысл этих слов. Все это казалось каким-то нелепым и неубедительным, и я попросту отказывался в это верить. Уже позже, когда последний ком земли упал в его могилу, я понял, что там, под двухметровым слоем земли, осталась лежать идиллия моего детства.
С одиннадцатилетнего возраста я начал вести фактически самостоятельную жизнь. Именно после смерти деда я осознал наиболее остро, что в семье до меня никому нет дела, как никого не волновали мои проблемы. Для них я просто не существовал, а все внимание отдавалось брату, который был старше меня на четыре года. То, как трудно быть нежеланным ребенком, мне запомнится на всю последующую жизнь.
Прекратилась оплата родителями моих занятий в музыкальной школе, и я был вынужден ее оставить. К обычной школе постепенно пропал всякий интерес если я был одним из самых прилежных учеников в классе, то с каждым днем скатывался все ниже и ниже, пока окончательно не забросил занятия.
Незаметно для себя, мною полностью завладела улица, и я влился в ее бурно несущий поток. Со сверстниками мне было совершенно неинтересно, меня больше всего влекла компания дерзких и эмоциональных мальчишек старшего возраста. С ними было гораздо интереснее проводить время, чем бесцельно слоняться по квартире в качестве бесплатного приложения.
Тогда я испытал свой первый опыт краж. Было ужасно страшно, но подбадриваемый своими товарищами, имевшими уже достаточный опыт, я переступил ту невидимую черту, разделяющую дозволенное с недозволенным. Как саранча, тучей проносящаяся по хлебному полю, оставляет после себя лишь пустые стебли, также и мы, заходя всей ватагой в магазин, оставляли на витрине лишь ценники от товара, который в мгновение ока перекочевывал в наши карманы. Беззастенчиво обчищая витрины и магазинные полки, у меня стало крепнуть чувство, что я имею право брать все, что попадется на мои глаза. Таким необычным образом я пытался компенсировать недостаток внимания со стороны родителей, которые брату покупали все, что он пожелает, а мне ничего и никогда. В лучшем случае, в минуту особого порыва, они могли что-то пообещать, но через час напрочь забыть об этом обещании. Это оскорбляло мою гордость, и я решил впредь делать себе подарки сам.
Я тщательно скрывал свои занятия, и все, что удавалось украсть, прятал в укромном месте. Как обычно, в семь часов утра, я покидал ненавистную квартиру и, минуя окна, делал вид, что направляюсь в школу. На самом деле я шел до первого поворота, за которым, притаившись, ждала меня наша компания.
Довольно быстро, под руководством опытных наставников, я научился курить, а затем познал вкус дешевого портвейна. В моих глазах было настоящим самоутверждением, когда глотал вино со старшими ребятами. А по их похлопываниям по плечу и одобрительным возгласам, я смог прийти к заключению, что оказался на высоте. Тогда такое признание для меня было самой высокой наградой.
Вскоре от мелких магазинных краж, мы переключились на самый настоящий разбой. Это занятие было не из легких, к тому же многое зависело от хорошей физической подготовки, ведь дело приходилось иметь хотя и с пьяными, но взрослыми мужчинами, и никто из нас не хотел попасть впросак и оказаться проигравшим. И тогда, кроме ежедневных занятий с тяжестями, многие из нас считали совершенно не лишним брать с собой свинцовую трубку, а кто-то и прятать в рукаве финку. Я тоже обзавелся финкой, и стал постоянно носить ее с собой. Это был тяжелый, обоюдоострый клинок, с поверхностью, отшлифованной до зеркального блеска. По несколько раз на дню я доставал ее из кожаного чехла, и любовался отблеском света на ее гранях. Она была моей гордостью, и не раз выручала в минуту опасности.
И вот начались наши первые вылазки. Все было предельно просто; мы расходились тройками и действовали в заранее обговоренных районах. Обычно выбирали день выдачи аванса или зарплаты, когда трудяги особо не спешат в лоно семьи, а пропускают стаканчик-другой в теплой компании. А в темноте безлюдного переулка, раскидав по сторонам обмякшие натруженные руки, как будто пытаясь обнять весь земной шар, запросто расставались с кучей бумаги с профилем Ильича и всем тем, что блестело и тикало.
Тогда я еще не достаточно четко понимал, что тем самым мы обрекали на голодное существование чью-то семью. Может этот лежащий без сознания окровавленный мужчина – единственный кормилец, и завтра ему будет не на что купить даже хлеба маленьким детям, но меня уже вовсю несло, как листок подхваченный порывом ветра. Я чувствовал себя этаким суперменом, для которого не существует каких-либо преград на пути.
Больше всего в то время нас привлекала танцплощадка. Этот небольшой заасфальтированный «пятачок» посреди мелкопесчаных дюн, был наш надежный форпост, место постоянного сбора. Там мы встречались, обсуждали насущные дела, строили планы и, наконец, делили добычу. Кроме нас или без нашего разрешения, никто не мог попасть из посторонних в поросший акациями самый дальний угол. В противном случае ослушника ждало очень суровое наказание. Когда наша компания была вся в сборе, все наше таинство начиналось с глотка дешевого вина. Бутылка шла по кругу, передавалась из рук в руки, тем самым как бы еще сплоченнее и ближе делая нас, связывая накрепко одно невидимой нитью. В этом было что-то мистическое, да к тому же было приятно ощущать как выпитое вино теплой волной вливается в каждую клеточку тела. Именно к таким захватывающим впечатлениям я и стремился.
Однако, вскоре эти несколько в начале символических глотков перестали приносить должный эффект, и с каждым разом я стал ощущать все большую потребность в алкоголе. По прошествии какого-то времени, вино стало играть в моей жизни такую же первостепенную роль как вода или хлеб. Для меня перестала существовать какая-либо мера в выпитом, и потому зачастую я напивался до такого состояния, что падал без чувств. В пьяном угаре я потерял отсчет времени, и все дни казались однообразными. Ограбив очередную жертву, мы тут же спешили все пропить. Это была какая-то лихорадочная жизнь, но мне она казалась какой-то необыкновенной и привлекательной.
И все-таки длинная рука закона достала нас. Мы думали, что никогда не будем пойманы, но эта иллюзия вечной безнаказанности и вседозволенности в один прекрасный день лопнула как мыльный пузырь. Всего через каких-то полчаса после очередного ограбления мы, перебрасываясь сальными шуточками, поглощали свои порции спиртного. Добыча была солидной и казалось, ничто не предвещало грозы. Но она разразилась настолько внезапно, что я потерял всякую способность ориентироваться. Этого было вполне достаточно, чтобы наручники на моих запястьях захлопнулись прямо за накрытым столом, и нас отвезли в милицию.
Еще недостаточно четко осознавая происшедшее, я, сидя на привинченном к полу табурете в кабинете следователя, пытался что-то придумать наиболее убедительное в свое оправдание. Мой затуманенный алкогольными парами мозг, выдавал самые невероятные варианты ответов, но всем надеждам на то, что хоть один из них натолкнет на верное решение этой сложной задачи, не суждено было сбыться. Факты – вещь упрямая, а все дело было в перстне потерпевшего, и не столько в самом перстне, как в таковом, а в том, каким образом он оказался на моем пальце. В итоге на нас было заведено уголовное дело, а сам я помещен в камеру предварительного заключения. Это произошло немногим больше моего четырнадцатилетия.
Камера предварительного заключения – это тюрьма в миниатюре, с той лишь разницей, что держат здесь в основном до официального предъявления обвинения, а также помещают сюда на время проведения следственных действий. «На три метра под землей», – так говорили на воле побывавшие здесь. И их слова соответствовали действительности. Довольно крутой спуск вниз, и толщиной в два больших пальца, вся увитая цепями и замками дверь, со скрипом приветствует новоселов.
Взрослое население арестантских домов всегда благосклонно относилось к малолеткам. Наверное в них прежде всего видели свою загубленную юность, и потому всячески старались уберечь от возможных опрометчивых шагов. Идя по неширокому коридору между камер, почти из каждой доносились радостные восклицания: «Эй, малой! Иди к нам, сынок».
Это оживление, вызванное моим появлением, мгновенно охватило всех постояльцев. Но когда я вошел в едва освещенную камеру, то перед глазами все поплыло, и я чуть не упал прямо у порога. Казалось, что висевшие облака из сизого табачного дыма можно разрезать на куски и складывать в штабеля. А запах давно не стираной одежды, сдобренный едкой примесью человеческого пота, раздирал горло на тысячи частей и мешал спокойно дышать. Я ожидал чего угодно, но только не этого. Лишь позднее я понял, что это было вполне нормальным явлением.
Вместо окна в камере была лишь маленькая форточка, да и то задрапированная несколькими слоями мелкой сетки, через которую фактически не поступало ни капли кислорода. Стены отштукатурены «под шубу», что создавало дополнительную влагу. К тому же свой особый колорит вносила молочная фляга с деформированной крышкой, служившая вместо туалета. Именно этот букет ее специфического «аромата» на какое-то время выбил меня из колеи.
Перед моим взором проплыли с десяток обнаженных по пояс мужчин, густо покрытых синей вязью замысловатых татуировок, и я ощутил на себе их любопытные взгляды. Создалось довольно неловкое положение. Я стоял как вкопанный и не знал, что мне дальше делать. Видя мою нерешительность, один из них пришел на помощь и сказал, обнажая в широкой улыбке прокуренные щербатые зубы: «Ну, что ты, малой, стоишь у порога, давай до нас, располагайся». Сняв ботинки, я залез на приподнятые на полметра от пола обшарпанные нары, которые тянулись на всю длину камеры, и служили одновременно кроватью, столом и табуретом. Только вместо матрацев и одеял на доски была постелена верхняя одежда, а подушки прекрасно заменяла обувь, покрытая сверху свитером или рубахой. Избавившись с удовольствием от своего пальто, я, наконец, почувствовал, что дышать стало значительно легче, да и глаза стали привыкать к полумраку. Искоса оглядывая сидящих рядом небритых мужчин, я совершенно не имел представления как нужно себя вести с ними, чтобы не оказаться в идиотском положении. Потому я счел за благо просто молчать и ждать дальнейшего развития событий. По рассказам дружков я знал, что это совсем иной мир, со своими неписаными правилами и законами. Но одно дело знать об этом понаслышке, а другое – попасть в него самому.
Заметив мою скованность, один из сокамерников постучал в дверь и что-то шепнул подошедшему постовому. Тот понимающе кивнул и через несколько минут принес громадную железную кружку, из которой клубами шел пар. «Ты пил когда-нибудь чифир?» – спросили меня, и я отрицательно замотал головой в ответ. «Ничего, научишься потом за уши не оттащишь» –заключил бородач, подавая кружку с крепко заваренным чаем.
Это был самый сокровенный ритуал арестантской жизни. Когда кружка с обжигающим терпким напитком передавалась по кругу, каждый делал по два небольших глотка. Все это мне было до боли знакомо, только на сей раз вместо дешевого красного вина был крепкий ароматный чай. Вначале я из этой «чайной» церемонии совершенно ничего не понял, я пил только потому что пили все, но спустя какое-то время это таинство стало казаться мне таким захватывающим, что я с нетерпением ожидал следующего раза. Всякий раз после этого «причастия» атмосфера в камере заметно разряжалась, люди становились словоохотливее и мягче, и в такие располагающие моменты я с особым вниманием усердно постигал азы премудрости тюремного быта. Мои многоопытные наставники учили меня с кем и как себя нужно вести в тюрьме, что можно делать, а что нельзя, о чем говорить и с кем дружить, все это я впитывал как губка воду. «Преступный мир, – говорили они, – живет по законам волчьей стаи: выживает сильнейший». И я, молодой и несмышленый волчонок, старался брать пример с этих потрепанных жизнью матерых волков.
День отправки в центральную тюрьму наступил довольно быстро. Из всей приятелей прокурор почему-то под арестом оставил меня одного, а они вернулись в свои обжитые уютные квартиры. Я знал, что это будет моим экзаменом, который необходимо было выдержать во что бы то ни стало. Именно от него зависело получу я пропуск в преступный мир или же окажусь за бортом, что само по себе ничего хорошего не сулило. Для меня это было вдвойне тяжелее, поскольку самой большой моей проблемой были отношения со сверстниками. Почему-то я довольно редко находил с ними общий язык и зачастую старался избегать их компании. Мне было с ними попросту неинтересно, а тут меня ждала встреча с такими же, как и я сам. Из-за этого весь день перед этапом у меня было какое-то дурацкое настроение.
Наконец, после сверки документов, нас погрузили в просторный фургон специальной машины с зарешеченными дверями, и мы тронулись в путь. Дорога была скверной и машину мотало из стороны в сторону. После небольшой оттепели зима снова вступила в свои законные права. За окном вовсю неистовствовала вьюга. Все облегченно вздохнули, когда после такой изматывающей болтанки машину поглотила ненасытная пасть центральной следственной тюрьмы.
Тюрьма встретила нас остервенелым собачьим лаем и неизменным запахом карболки. В начале нам предстояло пройти процедуру личного обыска и медицинский осмотр. В этом было что-то унижающее, когда голого гоняли из бокса в бокс. Везде слышались однообразные команды: «Присел! Встал! Повернулся! Нагнулся! Пошел!», как будто на патефоне крутили испорченную пластинку времен НЭПа. После беглого медосмотра, схватив в охапку одежду, я побежал в предбанник и уже через минуту стоял под обжигающими струями душа.
Распаренные и разомлевшие после бани мы с удовольствием глотали душистый свежезаваренный чай, каким-то чудом пронесенный через досмотр. Взирая на этих ставших мне за эти дни самыми близкими людей, я с грустью думал о предстоявшем расставании. Встретимся ли мы когда-нибудь еще или нет? Сведет ли нас судьба на жизненном перепутье хоть еще один раз? Мне казалось тогда, что я теряю что-то близкое и дорогое.
Меня вызвали самого первого. «Самое главное, – получал я последние наставления, – не давай себя в обиду. Если хоть раз уступишь – затопчут как тряпку». «Не дам, – заверял я, – уж лучше буду биться до последнего, а не дам!» И, подхватив сетку со своим нехитрым скарбом, пошел вслед за высоким конвоиром. Минуя бесконечные двери и решетки, которые он с завидным проворством открывал, безошибочно выбирая нужный ключ из огромной связки, мы поднялись на второй этаж. Войдя в огороженный отсек, мы подошли к одной из камер, лежал свернутый щупленький матрац. «Разворачивай», – сказал он. В лицо мне ударил стойкий запах затхлости. Казалось, что и этот матрац, и одеяло неопределенного цвета, и оборванный кусок тряпки, чем-то отдаленно напоминающий простынь, и засаленная подушка, имеют, по меньшей мере, вековой возраст и такой же срок эксплуатировались. Я совершенно не представлял как смогу лечь в такую постель, если даже брать эту рвань в руки и то было противно. Удовлетворенно хмыкнув, надзиратель жестом показал следовать за ним.
Камера была довольно узкой, но длинной. Прямо у зарешеченного и забранного жалюзи окна, на которых еще алел багрянец уходящего дня, стояли три двухъярусных койки. Немного поодаль за небольшим деревянным столом сидели пятеро подростков и, как ни в чем не бывало, играли в домино. Казалось, что они меня вообще не замечают, да и я не особенно настаивал на этом. Подойдя к свободной верхней койке, я стал не спеша застилать белье. Лишь только когда я лег и вытянул гудящие от напряжения ноги, усталость пережитого переезда моментально свалилась на мои плечи пудовым грузом. Глаза постепенно стали закрываться, и я погрузился в мягкую пелену полудремы. Меня вывел из этого блаженного состояния внезапный удар в грудь. Широко раскрытым ртом я пытался поймать хоть глоток воздуха, но это мне плохо удавалось. Было такое чувство, что меня ударил копытом в грудь непокорный мустанг-иноходец. Утерев вначале выступившие слезы, я повернул голову и увидел стоящего рядом верзилу с намотанным на кулак полотенцем. Плотоядная улыбка играла на его устах, и он проговорил: «Тебя что не научили выказывать почтения старшим в камере?» «Научили», – сквозь зубы процедил я, и резкий удар сверху ногой в лицо заставил проглотить его свою ядовитую усмешку. От такого поворота событий он застыл как вкопанный, и я, не дав ему возможности опомниться, ударил еще раз. В тот удар была вложена вся ярость, на какую я только был способен, и он рухнул на пол как подкошенный. Спрыгнув с койки, я стал добивать поверженного противника, а тот лишь прикрывался руками, через которые обильно сочилась кровь. Меня это еще больше вводило в раж, и, не останови меня сбежавшиеся на шум охранники, можно только предполагать финал этой бойни.
Свою первую ночь в тюрьме я провел в карцере. В этом холодном, сыром и мрачном закутке, зализывая свои в кровь разбитые кулаки, меня согревала гордость за одержанную победу.
Я возвратился в ту же самую камеру, отбыв в карцере законные десять суток. Кроме избитого мной парня, навстречу поднялись уже знакомые лица. Но они были совсем иными. Снобизм и высокомерие сменило не завуалированное подобострастие. Если бы я попросил сдуть все пылинки с моего костюма, то можно было не сомневаться в том, что все тут же будет исполнено в лучшем виде.
Пока я развешивал сырое после душа полотенце, как по мановению волшебной палочки был накрыт шикарный стол, на котором появилась копченая колбаса, нашпигованное чесноком розовое сало, домашние пироги, янтарная рыба. Все это источало бесподобный аромат, и я вспомнил карцерную, урезанную на половину, пайку, которую, выдавали к тому же через день. От такого изобилия радостно заурчало в животе, но присаживаться за стол я не спешил. Я ждал особого приглашения, и оно не замедлило последовать. «Вот Леха тут передачу получил, – сказал один из них, – так мы ее специально приберегли до твоего прихода, так что, угощайся, пожалуйста». Я лишь только кивнул в ответ головой, воспринимая все как должное. Закусывая колбасу пирогом с поджаристой корочкой, я краем глаза подглядывал как они чуть переминаются с ноги на ногу чуть поодаль, но я делал вид, что ничего не замечаю абсолютно. «Ты уж не обессудь, что все так скверно получилось, – наконец нарушил молчание один из них, – никто из нас не ожидал ничего подобного». С полным ртом я только снова кивнул в ответ, тем самым давая понять, что охотно верю этим басням, и выждав еще какое-то время, позвал их к столу, сказав, что зла ни на кого не держу. Это сразу разогнало скопившиеся тучи, и накинувшись на еду, перебивая друг друга, стали рассказывать мне всякую ерунду, которую я совершенно не слушал. Мои мысли были совсем в другом месте, и вставая из-за стола после сытной трапезы, я с радостью осознал, что у маленького волчонка в этот день прорезались крепкие, острые зубы.
Контингент в камере менялся довольно часто. Кого-то освобождали под подписку, кого-то переводили в камеру для осужденных, а я по прежнему оставался единственным долгожителем. Но я не был уже тем зеленым юнцом, который первый раз переступил порог тюрьмы. Я возмужал, окреп, набрался опыта и мог прекрасно ориентироваться в доступной мне жизни преступного мира, и никогда не попадал впросак. Свой авторитет я заработал целой чередой карцеров за всевозможные проступки, и со временем ко мне стали обращаться за советом подростки других камер.
Из частых поездок в КПЗ я всегда привозил что-то полезное для себя. Довольно быстро я освоил несколько распространенных среди заключенных игр в карты, и теперь почти все свое время посвящал этому увлекательному занятию. Даже искушенные в этом каторжане зачастую поражались моим успехам. Так мои разработанные когда-то музыкальные пальцы, с не меньшим шиком перебирали шуршащие колоды самодельных карт. Про- ходя обучения у мастеров экстракласса, во мне пробудился талант схватывать все на лету, и каждое слово, каждый жест бывалого арестанта фотографировался, нумеровался и занимал надлежащее место в картотеке моего мозга. В последствии мне многое что из этого архива пригодилось, и не раз спасало в самых тяжелых ситуациях.
После многих месяцев следственных проволочек, дело, наконец, было передано в суд. Откровенно говоря, мне уже порядком стала надоедать неопределенность, и я думал чем скорее он состоится, тем будет лучше. И вот наконец этот день наступил. Как заправского рецидивиста, меня провели, скованного за спиной наручниками, через центральную площадь города к зданию суда. Прохожие с любопытством взирали на меня и мой эскорт, и от этих взглядов я почувствовал себя настоящим героем дня.
Вопреки всем ожиданиям, судебное заседание растянулось на несколько дней. Это нагнетало на меня страшную скуку. Единственной отрадой во всем этом было приятно видеть множество знакомых лиц в зале. Вот только лица матери я так и не увидел.
Я не надеялся на освобождение из зала суда, но когда сурового вида судья зачитал приговор: «К пяти годам лишения свободы с принудительным лечением от алкоголизма», меня как будто окатили ушатом холодной воды. Все было так неожиданно, что я вначале даже не поверил своим ушам, подумав, что ослышался. Но конвой напрочь отмел все сомнения на сей счет. Уже возвращаясь обратно в камеру, я проклинал тот злосчастный перстень. Но меня взяли с поличным, и для себя я твердо решил, что в следующий раз буду умнее.
Через пару месяцев скорый поезд увозил меня в далекий город с загадочным и пугающим названием Грозный. В принципе, для меня было удачей, что мой путь лежит к берегам С.... и Терека. Уж лучше северный юг, чем южный север, а я все таки человек южный.
Мне никогда раньше не приходилось ездить по этапу в «столыпинских» вагонах, и для меня это новшество было довольно забавным. Внутри это был почти обычный купейный вагон, только с раскладными жесткими полками. Вместо перегородок с дверьми были мелкие решетки, и от этого создавалось впечатление, что весь вагон поделен на множество маленьких клеток для животных. Окна были только лишь на стороне коридора, где мерно расхаживали вооруженные часовые, да и то покрытые толстым матовым стеклом, пытаться что-либо разглядеть через которое, лишь бесполезная затея. Как только состав тронулся, оставив позади перрон с его разношерстной толпой, мы начали поудобнее располагаться. Я забрался на верхнюю полку, что оказалось весьма кстати, а через какое-то время часовой приоткрыл окна, и так почти всю дорогу я наслаждался проносившейся мимо природой, городами и селами.
В городе Грозном нас, по обыкновению, не отделили от взрослых этапников, а поместили всех в одну огромную камеру транзитно-пересыльной тюрьмы. Не успели мы как следует расположиться, как в дверную форточку просунулась стриженная голова. Несколько мгновений его маленькие черные глазки ощупывали изучающе толпу у дверей, а затем он хриплым голоса наркомана произнес: «Водка, чай, травка?!» Дальнейшее уже не требовало пояснений, и те, у кого что-то было из ценностей, стали их доставать. Мне тоже не хотелось оставаться в стороне, и в два счета я извлек ловко припрятанный четвертак. Долго ждать не пришлось, уже через каких-то десять минут стриженный подал в форточку полный алюминиевый чайник водки, несколько пакетов с чаем и тряпицу с наркотиком. Привкушая удовольствия, кто-то пританцовывал, кто-то цокал языком, а кто-то с нетерпением потирал рука об руку. На столе в один миг появилась закуска, а в кружке была налита первая порция спиртного. Праздник начинался.
Выпив лишь немного и покурив папиросу с «травкой», я исподволь стал наблюдать за теми арестантами, которые держались чуть в стороне и не разделяли общей эйфории. Их поведение резко отличалось от поведения основной массы. Они не размахивали кулаками, пытаясь что-то доказать, не слышно было и ругани, напротив, у них все было как-то спокойно, без лишних рисовок, но в то же время исполнено достоинства и грации. Это были признанные авторитеты преступного мира, смотрители порядка и чернители человеческих судеб. От одного их слова зависела тюремная жизнь любого арестанта, и можно было быть твердо уверенным в том, что будет сделано именно так, как они пожелают. Для меня оставалось тайной как это им удавалось, и я не спал ночами, пытаясь хоть на шаг приблизиться к ее разгадке. Но я был еще слишком молод, чтобы в полной мере постичь эту систему, чем-то напоминающую сверхсложный лабиринт. Нужна была нить Ариадны, но ее еще предстояло отыскать.
Прежде чем попасть в саму зону, предстояло пройти пресловутый карантин. Кроме уборок помещения и отупляющего сидения друг против друга от подъема до отбоя, не было никакого разнообразия. Но именно в этом и состояла главная цель. После завтрака ежедневно приходил проверяющий офицер и один из нас, кого предварительно назначали дежурным, докладывал о том, насколько аккуратно заправлены постели, вымыт в помещении пол и убрана пыль. Если проверяющий оставался неудовлетворен, то тот же дежурный убирался и на следующий день, а если и тогда не проявит прилежание, то нерадивого ждал карцер. Следующий день был мой, и предстояло до утра найти какой-то выход из положения. Если я начну мыть пол, то весь мой тюремный авторитет полетит прахом, а этого допускать ни в коем случае было нельзя. Наступил тот момент, когда от принятого решения будет зависеть будущее. На утро я уже знал как поступлю. Достав из-под койки свой туго набитый мешок, я выложил на стол несколько пачек сигарет. Долго объяснять не пришлось, через полчаса все сияло чистотой. Проверяющий был удовлетворен полностью, не обнаружив ни единого изъяна в работе, к которой я не имел ни малейшего отношения, и с чувством исполненного долга удалился.
После распределения нас развели по разным отрядам. Были новые знакомства, новые впечатления, новые заботы. Здесь все было иначе, чем в тюрьме, и без поддержки со стороны нечего и мечтать пробиться к штурвалу. И потому я, предварительно оценив обстановку, решил уйти на время на дно, и дождаться лучших времен. И оно не заставило себя долго ждать.
В колонии было развернуто производство комплектующих для автомобильной промышленности, и я попал в цех изготовления амортизаторов. Работа была тяжелая и грязная, что уже само по себе претило моему вкусу. Найдя тихий закуток на складе с готовой продукцией и оснастив его всем необходимым, уединившись, я со спокойным сердцем покуривал, а то и дремал. Я заранее договорился со знакомыми, что в случае чего они забегут за мной и предупредят об опасности, и потому, заслышав что кто-то пробирается в мое «логово», не придал этому особого значения, а только слегка повернул голову. Я увидел там совершенно не то, что ожидал. С покрасневшим от злости лицом, ко мне пробирался наш председатель отряда, коренастый крепыш девятнадцати лет. После совершеннолетия он был оставлен в колонии с условием всемерно поддерживать порядок, и он рьяно выполнял свои обязанности, только главным образом при помощи кулаков и толстой деревянной палки.
«А ты тут, парень, совсем недурно устроился, – наконец проговорил он. – Мы его там повсюду обыскались, а он тут преспокойненько покуривает». Я был немного обескуражен и совершенно не знал что ответить. Не мог же я ему напрямик выложить, что просто не хочу работать, он бы этого совершенно не понял. Да и такому не сунешь несколько пачек сигарет, чтобы оставил в покое. И тогда я просто сказал: « Иди, я скоро приду».
Когда мое плечо обожгло от удара деревянной палки, в голове моментально вспыхнула красная лампочка опасности. Когда ее сменил зеленый свет, я, сделав глубокую затяжку и щелчком отбросив окурок в сторону, медленно встал, сделал два шага вперед, нагнувшись, поднял обрезок стальной трубки, и резко повернувшись, ударил в то место, где по моему мнению должна была находиться голова. Его спасло то, что он в это время заносил руку для нового удара и потому сумел быстро среагировать и прикрыться. Но после моего удара его рука повисла словно плеть, а сам он в миг стал белее мела. Какое-то время он еще взирал на меня широко раскрытыми глазами, но истошный вопль сотряс стены склада, и он пулей вылетел наружу.
Весь оставшийся день я чувствовал на себе недобрые взгляды его дружков, но вопреки всем ожиданиям так никто из них не подошел. Это случилось немногим позже, когда я уже готовился отойти ко сну. Подошли сразу трое: «Ну что, пора и выяснить кое-что, – сказал один из них. – Давай на третий этаж поднимись, там и побеседуем». Третий этаж имел печальную славу. Там находились пустые кабинеты, в которых редко кто бывал, зато постоянно погруженный во мрак широкий коридор служил местом наказания для провинившихся или просто хорошим полем для выяснения отношений между собой.
Я поднялся первым и встал недалеко от окна. Это была очень выгодная позиция, поскольку, оставаясь во тьме, я прекрасно видел противника, на которого падал свет фонаря. «Ты что, парень, шибко деловой стал?» – сказал один из них. «Наверное его давно никто не бил?!» – подхватил другой. По лестнице поднялись еще двое из их компании, и их стало уже пятеро. «Это уже явный перебор, – пронеслось в моей голове. –Нет, так, ребята, дело не пойдет». Одним прыжком преодолев расстояние до окна, я что есть силы ударил кулаком по стеклу. Они наверное расценили мой маневр как попытку сбежать, но когда перед носом у первого промелькнул длинный и острый осколок стекла, зажатый в моей руке, они невольно попятились. Когда они оправились от шока, самый прыткий из них проговорил: «Да ты чего? Мы же только с тобой поговорить хотели по-хорошему, а ты сразу со стеклом бросаешься». Я только мотнул головой в ответ, как бы давая понять, что вполне согласен с ними. «Борю в больницу увезли с переломом, – продолжал он, видя , что я не очень расположен к затяжным беседам. – Он сказал, что упал, поскользнувшись на масле, с крыльца». Я снова лишь кивнул в ответ, продолжая держать осколок в вытянутой руке. «Ладно тебе, – его голос начал обретать былую уверенность. – Ты успокойся и спускайся вниз, все будет нормально». Когда они, еще немного постояв, наконец ушли, я опустил руку и выбросил стекло в угол. И только тогда я заметил как сильно дрожат от напряжения мои пальцы. Сигарету удалось прикурить, лишь предварительно сломав с десяток спичек, и сев прямо там, где стоял, на пол, я выкурил ее в несколько глубоких затяжек. «А ведь в лучшем случае, – подумал я, – они бы разукрасили меня как рождественскую елочку».
День моего совершеннолетия подкрался как-то незаметно. Я знал, что буквально первым же этапом меня переведут во взрослую колонию. И я с нетерпением ожидал этого дня, готовился сделать уже твердый шаг по лестнице преступного мира. Но это было также и очередным испытанием, но уже в новой, взрослой жизни, и подсознательно я был к нему готовым.
Год спустя, стоя по ту сторону забора со справкой об освобождении в кармане, я с улыбкой вспоминал так быстро пролетевшие эфедрино-этаминоловые дни, подернутые марихуановой дымкой. Во мне еще жило нагромождение сюрреалистических картинок этого удивительного путешествия, полного опасных и неожиданных поворотов. Это было нечто необычное и увлекательное, где грань между иллюзией и реальностью то пропадала, то появлялась, как небо от перемены погоды становится то черным, то голубым.
Тогда мне очень нравилось оказываться в неординарных ситуациях. Именно в них я видел прекрасную возможность для самоутверждения. Но на свободе все было совсем иначе. Я чувствовал себя человеком, которого на машине времени перенесли в иной мир. Из-за этого во мне с каждым днем росла щемящая неудовлетворенность и раздражительность. Высокая стена непонимания, а порой и открытого пренебрежения, вызывала в моем сердце ностальгическую тоску. Все чаще мои помыслы возвращались за обнесенный колючей проволокой забор, где все было до боли знакомым и родным. И оказавшись снова на тюремных нарах, я с облегчением вздохнул, оказавшись в своей стихии.
Освободившись в третий раз и имея за плечами десять лет тюремного стажа, я уже чувствовал необычайную усталость. Мой мозг уже не в состоянии был выдерживать бешенного темпа арестантской жизни и нуждался в отдыхе. К тому же нелепая смерть моего лучшего друга и постоянного партнера по картам от предательского ножа в сердце вышибла меня из колеи.
Новые веяния подняли из праха Российской Империи такой вид деятельности как потребительская кооперация. Кооперативное движение шагало семимильными шагами, и как грибы после дождя плодились всевозможные ларьки и палатки, привлекая разнообразием пестрых красок толпы зевак. В воздухе витал аромат больших денег, и как пчелы на мед слетались экспроприаторы всех мастей. Доселе неизвестное заморское словечко «рэкет» стало исконно русским и постоянно было на слуху в среде добропорядочных граждан.
Еще за полгода до освобождения я точно знал чем буду заниматься и, вернувшись в родные пенаты, стал воплощать в жизнь задуманное. Оценив обстановку, я прежде всего собрал старых приятелей. Когда-то, в таком далеком и безоблачном детстве, мы все грезили морем. Покорение морских глубин, открытие неизведанных островов, таинственный мир капитана Немо, все это растаяло как мираж, и волею судьбы каждый из нас ушел на своем флагмане в автономное плавание по тюрьмам и лагерям. Изложив им свои соображения на сей счет, мы после небольшого обсуждения пришли к всеобщей согласованности, и события стали развиваться в ускоренном темпе. Это был самый настоящий Клондайк, разве что только в миниатюре. Оставалось лишь направлять денежный ручеек в нужное русло.
Григорьевский пляж это самый лакомый кусочек южных предместий Одессы. Обилие мест развлечений, закусочных, пивбаров сулило солидные барыши. Сидя в шезлонге под цветастым зонтом, потягивая ледяное пиво и разглядывая в отличный цейсовский бинокль красоток в самых откровенных нарядах, я поражался своей непрозорливости. Это же надо было ходить столько времени вокруг и около, когда все оно лежит под носом. Теперь же я, ровным счетом ничем себя не утруждая, имел постоянный кусок хлеба с маслом и уже начинал подумывать о расширении наших владений. Все складывалось как нельзя лучше, и вот уже через месяц мы взяли под свой контроль три валютных интуристских кемпинга. Некогда маленький ручеек, расширяя свое русло, перерос в бурную реку, по обоим берегам которой величаво раскинули ветки кусты зелени.
За довольно короткий срок я купил и обставил шикарной мебелью трехкомнатную квартиру. В объемистый гараж, шурша новенькой шипованной резиной, вкатилась экспортная «шестерка» цвета спелой вишни. То, что я считал необходимым в личном хозяйстве, немедленно появлялось. Я собирался прочно и надолго обосноваться на свободе, и вскоре у меня завелась постоянная подружка, и постепенно наши отношения переросли в нечто большее, чем просто знакомство. И тут я с ужасом заметил в себе проявление скверного качества – я стал жаден. Мои возможности заметно отставали от моих потребностей. Причитающаяся мне доля, которая в начале казалась фантастической, смахивала на жалкие гроши. Я знал, что дальше так продолжать нельзя, и потому решил немного проветриться и заодно навестить приятеля в Москве.
От Одессы до Москвы всего чуть немногим больше часа лета на белокрылом ТУ-154, но почему-то в самый последний момент мне сбрело в голову сдать билет назад, отказавшись от полета. Наверно побудил меня к этому растерянный вид парнишки, по бокам которого шли два широкоплечих мужчины, на которых штатский костюм смотрелся как на корове седло. Увидев на одной руке парнишки стальной браслет наручника, у меня как-то протяжно заныло под сердцем, и я смотрел им вслед, пока они совсем не скрылись из виду. Кого искал тот парень в сутолоке аэропорта? Отца? Сестру? А может быть материнские глаза? Все это было таким знакомым и близким.
Я взял себе билет в купейный вагон. Подружка, провожавшая меня, так и не догадалась об истинной причине столь внезапной перемены, и, что хорошо, не досаждала излишними расспросами. Провожающие покидали вагон с неким чувством щемящей грусти. У кого-то глаза были полны слез, кто-то насильно пытался улыбнуться, но вместо этого получалась жалкая гримаса. «Ты уж не задерживайся долго, – сказала мне подруга. – Я буду очень скучать без тебя». «Ничего, – был мой ответ, – я быстро вернусь». Но скорый поезд 024 «Одесса-Москва» увез меня навсегда...
... Бутылка была почти пуста, когда в боковое окошко автомобиля с противоположной стороны постучали стволом автомата. «Эй, парень! Давай бросай оружие и вылазь по-хорошему», – сказал экипированный в толстый бронежилет и каску мужчина из группы захвата. От такого предложения я лишь негромко рассмеялся. Что меня могло ждать, если на моей совести два убитых человека?
Внезапно по глазам резанул яркий сноп света автомобильных фар. Я понял их расчет, но не собирался попадаться на эту удочку. Щелчок предохранителя прозвучал сухо и как-то очень громко. Когда мой подбородок лег на пустые глазницы ствола, я нажал сразу на оба курка...
